Интервью Д.А. Функа медиапроекту «Национальный акцент»

 
Медиапроект «Национальный акцент» взял интервью у доктора исторических наук, профессора, директора Института этнологии и антропологии РАН Дмитрия Анатольевича Функа. В разговоре затрагивались вопросы развития института, реализации языковой политики в стране, права на национальную идентичность и другие темы. Приводим интервью полностью на нашем сайте.

— Почти три года Вы в должности директора ведущего академического института страны в области этнологии и антропологии. Как Вам живется? Что удалось изменить из того, что сильно хотелось, а что нет?

— Времени чтобы втягивается и раскачиваться совсем не было. Ворох кадровых и хозяйственных вопросов: всякие там ремонты, стулья, компьютеры, 3D сканеры… Плюс огромное количество формальных, но необходимых вещей оказалось абсолютно не урегулировано: положение об ученом совете, об оплате труда, о музее, об архиве, должностные инструкции… Все было устаревшим или вообще отсутствовало. Огромное количество времени ушло на наведение элементарного порядка. Даже вступительными экзаменационными вопросами в аспирантуру пришлось заниматься – они были так давно и так небрежно составлены, что абитуриенты, которые учились у меня в МГУ, смеялись, глядя на них… Нельзя, чтобы над нами смеялись — мы должны быть лучшим академическим институтом!

К тому же из-за отсутствия правильно оформленных бумаг у нас оказалось ноль бюджетных мест в аспирантуре. Но мы выбрались и из этого тупика: сначала благодаря коллегам из Администрации Президента получили три бюджетных места, затем – 6. Пару лет назад приняли сразу 10 человек — лучших с пятёрками — как бы на платную форму.

— Что значит «как бы»?

— Потому что сами всё за них оплатили! Европейский университет, например, может погасить только 80 или 90% затрат на обучение, а мы из собственных заработанных средств погасили всю стоимость учебы целиком! Приход молодежи — важнейшая вещь, за это стоит платить.

— Последние лет двадцать пять наблюдаю за институтом и вообще не видела здесь молодежи за исключением пары человек, институт держался на старых добрых советских кадрах.

— На какое-то время я уходил из нашего института и работал на истфаке МГУ, там удалось подготовить талантливых молодых ученых, теперь они почти все оказались здесь в институте – кого-то заманил, но в основном ребята сами пришли и до сих пор продолжают приходить. Потому что здесь как говорится есть «движуха»: можно получать хорошие деньги за участие в интересных проектах, ездить в экспедиции, публиковать свои результаты в лучших журналах, общаться друг с другом и со всем окружающим антропологическим миром.

— Как проходила Ваша трансформация из ученого в хозяйственника? Вы ведь известный ученый, творческий человек, а крайне редко бывает, чтобы в одном человеке жил и творец, и предприниматель, умеющий обращаться с деньгами.

— Должность предполагает, что ты погружаешься во всё, пытаясь всё сразу починить, исправить, заставить действовать как нормальный рабочий часовой механизм. Прошло почти три года, а мне до сих пор сложно найти время на самого себя – на свои исследования. Впрочем, лукавлю. Поскольку без науки не могу, то по-прежнему и пишу, и публикуюсь довольно много.

— Сколько ещё нужно времени, чтобы работу в институте выстроить согласно Вашему представлению о часовом механизме?

— Это как ремонт в квартире, который практически невозможно закончить. По минимуму отладить систему нужен год, а чтобы она дала нормальные результаты – 10 лет, ровно столько требуется, например, чтобы вырастить кадры, которые будут готовы сами учить следующее поколение. Такой успешный опыт у меня уже был в Томске. Нужно время, чтобы запущенный сейчас маховик набрал нужные обороты, чтобы не было вопросов с притоком молодежи, чтобы приход в науку был на конкурсной основе, чтобы у нас был музей, чтобы в архиве не было хаоса, чтобы голова не болела насчёт ремонта помещений.

Нельзя заниматься наукой, если дамы сидят на стульях, которые рвут колготки, если у тебя нет доступа к электронным базам данных, если ты не читаешь по-английски хотя бы сотню страниц в день, если не имеешь доступ ко всему, что производится в области антропологической науки, если спотыкаешься на пороге и ломаешь себе руки-ноги просто потому что гололедица, а правильный коврик на входе в наше здание на улице Вавилова не положили.

— Директор академического института ковриками занимается?

— Да, потому что человек должен жить и работать в комфортной и безопасной среде, это важная составляющая того, что в итоге делает работу привлекательной во всех смыслах. Недавно один из молодых сотрудников, который до прихода в Институт получал в каком-то офисе существенно большую зарплату, сказал, что всякий раз, когда идет в Институт, радуется. Работа обязательно должна доставлять удовольствие. И люди, конечно же, должны получать нормальную зарплату, если они хорошо и много работают.

— С оплатой труда в институте было по моим данным последние годы совсем всё печально.

— Раньше, действительно, все было плохо с зарплатами, с 2013 по 2017-й годы – абсолютно точно. В 2018 финансирование некоторых академических институтов увеличилось и уже в тот год средняя зарплата научных сотрудников составила 79 тыс. руб. в мес. Но ведь с тех пор прошло еще три года, и каждый год мы все увеличивали и увеличивали эту цифру, в том числе и за счет увеличения окладов. Оклады, между прочим, выросли вдвое. По итогам 2021 года удалось выйти на среднюю зарплату в 116 тыс. руб. В основном, конечно же, это удалось за счет привлечения грантов и выполнения заказов из регионов. У кого-то из сотрудников от 300 до 400 тысяч в месяц выходит и даже больше. Считаю совершенно нормальным, когда люди не только много работают, но и адекватно за это получают, зачастую больше директора. Важно, чтобы проектов было много у института. Поскольку мы по-прежнему лучшие на этой научной поляне, то вполне можем на это рассчитывать.

— А как же питерская этнологическая школа, та же Кунсткамера? Там считают, что они лучшие.

— А я тоже отношусь к питерской школе, а еще и к кемеровской, правда уже как археолог. Мы все подтруниваем друг над другом, но дружим. Негласное, конечно, но существует все же своего рода джентльменское соглашение – мы не переманиваем научные кадры друг у друга. Есть вузы, а в них профильные кафедры. Никто не мешает тебе готовить для себя кадры так, как ты считаешь нужным. Кстати, что касается подготовки кадров для обучения в аспирантуре: нам удалось получить лицензию на осуществление программ дополнительного профессионального образования. Моя мечта об открытии магистратуры по антропологии и этнологии именно при нашем Институте практически осуществилась. В рамках ДПО мы вполне можем давать нашим потенциальным аспирантам все необходимые знания.

УГРОЗА РОССИЙСКОЙ НАЦИИ

— Несмотря на то, что уровень принятия друг друга гражданами разных национальностей в стране хороший – более 80% — у нашего общества много вопросов: относительно миграционной ситуации, способов интеграции новых жителей, роста националистических тенденций в республиках и др. Наши этнологи на конгрессах обсуждают не современную повестку, а события тысячелетней давности. Экспертного мнения института по актуальным проблемам вообще не слышно. Почему?

— Сначала об обсуждении событий тысячелетней давности. Согласен, еще не так давно этнографы с упоением спекулировали на тему этногенеза – это было совсем несложно, когда у тебя за плечами не было даже азов лингвистики, археологии, знаний в области биологической антропологии. В этом месте хочу поставить смайлик. Сейчас коллеги с большей осторожностью относятся к таким темам, все лучше и лучше понимая, что антропологические особенности, гены, язык и культура отнюдь не синхронны в своих трансформациях и что, скажем, один язык это не есть доказательство того, что два разных народа ошибаются, полагая себя разными, точно так же как и одинаковый инвентарь в могильниках на разных территориях – это отнюдь не доказательство того, что люди, оставившие его, говорили на одном языке и считали себя одним народом.

Теперь о практической направленности наших работ. Институт еще с советских времен готовил огромное количество докладных записок — по Северу, по переписи и сейчас практически всё, что связано с вопросами о родных языках или национальности, проходит через нас. В прошедшей в прошлом году переписи участие института было решающим. Именно мы составили список возможных ответов граждан – около 2000 вариантов ответов, чтобы ни один ответ о национальности человека не потерялся. Кроме этого институт всегда позиционировал себя как экспертный орган. У нас есть центр этнополитических исследований и центр этносоциологических исследований. Они оперативно реагируют социологическими методами либо опросом экспертов и делают итоговые заключения. Мы по-прежнему готовим сотни ответов на запросы из самых разных министерств и ведомств по поводу «что делать с появлением нового народа?». Вот к примеру, тема казачества. Ясно, что казачьи войска — это представители разных этнических групп, с огромной длительной историей, которые формировались по засечным линиям. Но никто же не запрещает этим людям или каким-то складывающимся на наших глазах этническим группам в какой-то момент вдруг почувствовать и декларировать свою общность. Например, в позапрошлую перепись у нас вдруг появилось 20 тысяч дагестанцев.

— Так нет же такой национальности!

— Если кто-то решит, что она есть, то она будет. Не знаю, когда, но оснований для этого все больше и больше. То же самое с поморами. Вопрос сложный, очень политизированный. У меня нет однозначного ответа. Все зависит от того, насколько страна уверена в своих силах и в том, что русская идентичность настолько сильна, что ей не может ничего навредить. В случае с казаками и поморами безусловно чиновники опасаются так сказать вычета из того, что называется «русские», и создания прецедента.

— Вы считаете, это не угрожает русской нации?

— Нет, и даже если смотреть на более высокий уровень и говорить о российском народе в целом, никак не угрожает. А вот если запрещать, то скорее всего будет хуже. Это часть наших граждан, которые имеют право на проявление своего самосознания, такое же как любая другая группа граждан. Я, например, для себя в первую очередь кемеровчанин. Если мне не лень будет кому-то объяснять сложности своей родословной, то я буду немец или, скорее, русский немец, а если будет лень, то я — россиянин на 100%. Почему я могу себе это позволить, а другой нет? Множественная идентичность — это нормально! Если не заставлять человека делать единственный раз и навсегда выбор, то идентичность почти всегда ситуативна. Если люди осознают, что единственная идентичность — это не то, что обязательно должно быть зафиксировано — во время переписи или ещё в каких-то официальных актах, то они будут спокойно и казаком и русским одновременно, или помором и русским.

— То есть в этом вопросе государство должно ослабить хватку?

— Именно. Уверен, что если пытаться что-то запрещать, то наверняка будет хуже. А ещё хуже будет, если кто-то один решит принять решение либо «не пущать», либо наоборот, разрешить. А кто просчитал возможные последствия? В данном случае это требует того, что в нашей стране почему-то называется этнологической экспертизой, а в остальном мире называется оценкой социального воздействия. И не важно, что ты делаешь. Пишешь букварь для малявок где-нибудь на Чукотке и рисуешь на нём Кремль, что особенно было актуально в начале XX века. А у ребёнка наверняка будет культурный шок — он ведь не видел такого никогда, у него там кругом ровные поля и снег. Даже тут оценку социального воздействия необходимо просчитывать.

— И кто должен этим заниматься?

— Этнологи.

— А почему так не делают?

— Иногда уже делают. Мы писали учебник по истории и культуре народов Чукотки в бытность Абрамовича, и он получился шикарный. Я горжусь до сих пор этим учебником. И не важно, лес в Мытищах будут пилить или добывать нефть где-нибудь в тундре, и от этих действий людям потенциально может быть плохо. Во всех этих случаях нужна профессиональная оценка рисков. Мы лучше других представляем, что правд несколько и что они разные.

Мы можем помочь, поскольку знаем, что в случае, например с разливом нефти какой-нибудь компании, обязательно будут затронуты интересы государства в лице конкретных людей, которые на местах за что-то отвечают или не очень отвечают, интересы самой компании, интересы локальных сообществ, которые отнюдь не едины, не монолитны. И мы знаем, что придется столкнуться с тем, что надо будет учитывать не просто интересы неких абстрактных коренных малочисленных народов, которые обязательно должны быть «белыми и пушистыми», но с самыми разными группами, имеющими свои интересы и приоритеты. Мы по крайней мере скажем «ребята, если вы хотите договориться, учтите интересы всех групп (а мы вам поможем их выявить) и тогда, может быть, вы придёте к варианту развития событий, максимально устраивающему все стороны».

А если упрощать или вообще не просчитывать: всем разрешить писаться так-то или наоборот запретить всем писаться так-то, то никто не возьмется предсказать, что в результате будет завтра. Оптимистичным ли в таком случае будет оно, это «завтра»?

НА ЛИНИИ РАЗЛОМА

— Сейчас очень активно идёт процесс переписывания истории взаимоотношений между народами внутри России, причём тренд на то, что не очень хорошо всё было, а наоборот конфликтно. И это, к сожалению, поддерживается теми самыми национальными элитами, которые у власти в республиках. Идет вытеснение «нетитульного» населения из ряда республик. И никто слова не может сказать, все молчат, потому что якобы нельзя обидеть руководителя такой-то республики или другой. Зато обидеть людей, которые должны убегать из дома, где они родились и выросли – это вроде как ничего страшного. Ситуация давно вышла за пределы нормального! Что со всем этим делать? И почему наука молчит?

— Да, переписывание истории и попытки выстраивания моноэтничных государств – это то, что характерно для всех младонациональных государственных образований и это практически неизбежно на начальных стадиях такого процесса. Идет утверждение себя через отрицание всего, что является или кажется или по каким-то причинам «объявляется» чуждым. Примеры такого рода легко можно обнаружить во многих бывших республиках СССР. Хуже то, что что-то подобное порой встречается и в национальных республиках в самой России. Не хочу сейчас комментировать отъезд нетитульного населения. Давайте сначала дождемся итогов переписи и потом, с цифрами в руках, уже будем разбираться, где, насколько далеко и почему зашли эти процессы. Наука не молчит, но она должна иметь солидную фактологическую базу, прежде чем начать что-то анализировать.

Мы пытаемся говорить обо всем, что происходит в стране, точнее, о том, о чем у нас есть данные. Полсотни книг, которые ежегодно публикуют наши сотрудники, это что-то да значит! Но часто мы говорим, тут я соглашусь с Вами, на каком-то своем языке. Еще не так давно это был язык «этноса».

Именно наш институт породил этот «этнос», правда потом попытался от него избавиться, поскольку за этим явно был виден уход в схоластику. Все это сыграло свою роль в том, что произошло потом с СССР. Мы просто проспали, если честно. И думаю, наш институт к этому тоже невольно оказался причастен. Но сейчас ведь то же самое происходит! В академическом языке до сих пор остается в употреблении модель, которая связана с этносоциологией российского разлива. Это тот язык, который практически не используется в современной социокультурной антропологии. А мы почему-то с особой настойчивостью заставляем верить чиновников, да и себя в том числе, что с помощью цифр и каких-то экспресс-опросов мы узнаем истинное мнение людей.

Да, мы получаем за это зарплату, и мы пытаемся убедить государство в том, что этносоциология сейчас даст ответы на все вопросы: «Мы отслеживаем ситуацию, у нас региональные эксперты везде, мы сейчас соберём все материалы и всё вам скажем и подскажем!». Можно продолжать верить в то, что это работает, но я, если честно, жду, когда это всё в очередной раз не сработает.

Этносоциология не дает надежных ответов ни на какие вопросы о том, что реально происходит в обществе. Без нормальной точечной работы наших «антропологов-разведчиков» в населенных пунктах мы не поймём настроения людей. И без длительного, десятилетиями, как это делается, например, на Аляске, мониторинга ситуации по десяткам или даже сотням параметров – тоже. Нужно вот это «мясо» – та самая этнография, к которой мы сейчас в институте постепенно возвращаемся. А для этого нам нужно хорошее образование, чтобы люди знали, как работать в поле. И нужна молодежь. И условия, которые позволят привлекать эту молодежь в нашу профессию и давать ей возможность активно ездить в длительные экспедиции.

Часть коллег меня не понимает и пытается защищать право на существование этносоциологических методов работы, но я, правда, боюсь, что наступит момент, когда в стране опять что-то нехорошее в области межнаца произойдёт, а мы не сможем об этом предупредить заранее.

— С чем связан этот Ваш страх?

— Есть линии разлома и у нас их много – по этническому параметру. Это и Северный Кавказ, где одна из значимых линий напряжения — по вопросу земли и выхода к морю. И Поволжье — с мусульманским и финно-угорским фактором.

— У меня вот ощущение, что в Поволжье Турция как-то слишком прочно обосновалась и чувствует себя как дома…

— Мы видим и обсуждаем с коллегами эти процессы. Самый оптимальный вариант, сделать так, чтобы было видно, что мы что-то делаем интересно и что «мы хорошие». Можно ведь не только за пределами России пропагандировать наши языки и культуры, но и у нас в стране громче говорить, например о том, что именно наш Алтай — прародина всех тюрков. Возможно нашим поволжским мусульманам это покажется обидным, но … давайте и тут найдём точки соприкосновения, назвав это, например, «Урал-Алтай». И тогда пусть из-за границы едут к нам смотреть, какие мы классные — вот наш прекрасный тюркский мир! Чтобы не мы кому-то завидовали, а чтобы завидовали нам, и чтобы к нам в университеты ездил бы учиться весь зарубежный тюркский мир, а не мы отправляли бы наших ребят в Турцию.

В попытках раз и сразу урегулировать какую-то кажущуюся непонятной ситуацию у нас зачастую идут по пути запретов (это похоже, извиняюсь, на поведение маленьких детей, которые, когда им страшно, закрывают глаза), вместо того, чтобы просчитать ситуацию и предложить какой-то позитивный вариант развития. Уверен, во всех сложных случаях можно и нужно это делать.

— А что с финно-угорским миром? Там вроде бы удалось вернуть всех в конструктивное русло из-под зарубежного влияния.

— Если результаты переписи покажут, что по сравнению 2002 и 2010 годами есть сокращение людей, которые идентифицируют себя с этими народами, или уменьшится число владеющих языком, то со стороны зарубежных коллег и нашего финно-угорского сообщества опять будет нагнетаться ситуация. Давайте подождем итогов переписи.

— С чем связана чудовищная волна, которая поднялась среди национальных активистов по всей стране по поводу того, что, якобы, родные языки не дают изучать?

— Все законы прописаны, все возможности предоставлены. Есть языковая политика – с этим все хорошо, а вот с языковым планированием – тем как эта политика реализуется — есть некоторые проблемы. Много идет разговоров о том, что родной язык «перегружает ребенка, что это лишний учебник, что негде потом эти знания применить», а ведь это неправда. Ребенок, если будет знать два или три языка, будет более успешен и в школе и потом во взрослой жизни.

Надо менять отношение к полилингвизму в обществе, работать с родителями. И надо активнее рассказывать о том, насколько велик и могуч каждый из используемых у нас в стране языков. Это называется статусное планирование. Здесь требуется другой посыл. Не так: «Язык уильта на Сахалине?! Да кому он нужен?!» А примерно так: «Язык уйльта?! Да о чем вы? Это же один из самых развитых языков Восточной Азии! Чуть-чуть в другой форме, но однажды (и очень долго!) это был язык правящей династии Китая!» И я, заметьте, вполне серьезно сейчас говорю: язык уильта, тех, кого на земле осталось буквально три сотни человек, входит в ту же группу, что и язык маньчжуров. Так что, действительно, можно утверждать, что это был язык правящей династии нашего великого юго-восточного соседа с середины XVII до самого начала XX века.

— Почему наши языки всё время в списке исчезающих языков ЮНЕСКО? С кем не поговоришь из наших национальных активистов, лейтмотив один: мы бедные-несчастные, у нас язык умирает-умирает-умирает. Даже татары и башкиры заявляют, что их языки в списке вымирающих языков, что смешно. Кто и как эти списки составляет? И почему у нас нет своих – более достоверных списков?

— У нас они есть, но пока был приоритет международного права, на свои не обращали внимания, их никто не пропагандировал.

Есть социолингвистика, в которой Россия была впереди планеты всей в 60-70 е годы прошлого века. Но потом пальму первенства перехватил Запад. Однако по-прежнему есть фундаментальные исследования наших ученых, с опорой на которые можно выбрать несколько параметров, проставить оценки и станет понятно, в каком состоянии находится тот или иной язык. По моему представлению, всё, что касается наших республик национальных, было и есть таким, что там просто грех жаловаться. Конечно же, не во всем эта ситуация едина. Где-то изучение второго государственного языка обязательно, где-то – факультативно, а где-то – обязательно для детей, которые относятся к национальности, давшей имя данному субъекту РФ. Но, повторюсь, в целом с этническими языками в национальных республиках ситуация такова, что мы нигде – при всем желании – не можем отнести эти языки к группе языков, находящихся под угрозой исчезновения. Не значит, что совсем нет проблем в реализации языковой политики, но к «исчезающим языкам» применительно к ситуации в любой из республик это точно не имеет отношения.

РУССКИЙ ВОПРОС И ЧУВСТВО ВИНЫ

— Есть народ, который самый большой, государствообразующий, но в отношении которого много вопросов — по поводу исследований самочувствия этого народа, сохранения его культуры, исчезновения диалектов. Что у нас с этническим большинством?

— Сначала о диалектах и сохранении культуры. Если мы хотим видеть единую страну, то у нас должен быть единый литературный язык. И иначе быть просто не может. Какие-то отголоски двух наречий русского языка и отдельных диалектов и говоров порой еще можно услышать. Но, я бы сказал так: это и не хорошо и не плохо. Диалектологам есть, чем заниматься. Великолепно! Но надо ли преподавать в школах и вузах на диалектах? Надо ли вести прием в поликлинике, служить в армии и т.п. и использовать при этом диалектную речь? Конечно же, нет. Есть единый государственный язык в его литературной форме и это одно из важнейших достижений государства и вместе с тем одна из его важнейших опор. Не надо ее разрушать.

С культурой, если речь об этнической культуре, еще сложнее. Хотя, пожалуй, в чем-то и проще. Мы о какой культуре государствообразующего народа говорим? Образца 18 века или 19го? Или может быть о допетровской Руси? О культуре русского народа в столичных городах или, скажем, в сибирской глубинке? Иметь представление о том, что было раньше, важно и нужно, но требовать носить сарафаны или косоворотки для демонстрации своей этнической идентичности, мне кажется, это чересчур.

Этническое большинство не просто в стране, оно видно практически во всех рабочих коллективах, и Институт наш – не исключение. Здесь даже отдел русского народа и то – самый крупный в Институте. С большим числом прорывных на свое время достижений, это невозможно не признать, но все же сложный отдел.

Были годы, когда религиозный фактор сказывался на качестве аналитики, которую публиковали сотрудники отдела. Длительных полевых исследований никто не вел. Тематика работ во многом была на уровне бытописательства и оставляла за кадром все те процессы, которые стремительно развивались у этого самого этнического большинства. Неорелигиозные движения, молодежные группировки, спортивные болельщики, динамика исторической памяти в разных регионах и у разных возрастных и социальных групп … И ведь надо было вести исследования не только в Центральной России, но и регионах, в том числе в национальных республиках … И не путем выездов в поле на недельку-две, а именно так, как следует в той самой классической этнографии, за которую все ратуют, но сами почему-то так не работают: нормальное этнографическое поле – это год. Это считалось правильным в российской этнографии столетие назад, и это сейчас является нормой для всей социальной антропологии во всем мире … но почему-то не у нас.

Но что-то постепенно меняется. Появился целый ряд тем, связанных с современностью. Это, например, спорт, футбол, болельщики. Это новые экономические практики в российской глубинке, где люди начинают возвращаться в маленькие города. Есть попытки заниматься происходящим на особо охраняемых природных территориях и в национальных парках так сказать русских регионов. Недавно была опубликована большая и очень интересная работа о «практиках утилизации мёртвых тел». В 20-е годы во время гражданской войны было огромное количество трупов на улицах крупных городов и с ними что-то надо было делать. Тогда было несколько моделей предложено, в том числе связанных с кремацией. Работа в итоге получилась о том, как обсуждали практические вопросы в то время и как они решались, в целом о том, как развивалась биополитика у нас в стране.

Молодые исследователи из отдела русского народа поехали изучать феномен культурной памяти в Сибирь и на Сахалин. Это не может не радовать.

— О самочувствии русского народа никто толком сейчас ничего не может сказать, но ведь внутреннее напряжение точно есть. Вот Центральная Россия — вымершие деревни, изменение этнодемографической картины регионов, когда появляются люди совершенно другой культуры. Кто это все изучает? Почему нигде нет этих исследований?

— Можно и о напряжении говорить, и о формировании нового демографического облика целых регионов, традиционно считавшихся русскими. Все верно. Но я, пожалуй, о другом скажу. В стране ежегодно публикуется несколько десятков книг и материалов конференций, которые посвящены именно этим проблемам. Мне кажется, что нам, я имею в виду нас, этнологов и антропологов, есть смысл задуматься над тем, как и для кого мы пишем и как мы доносим наши результаты до читателя.

— Главная претензия к институту: его сотрудники словно в башне из слоновой кости находятся в то время, как страна толком не может осознать свою многонациональность в новых условиях, ей не хватает таких знаний…

— В этом году Институтский сайт наконец-то получил новый интерфейс, мы ведем свой видеоканал anthrotube, мы пытаемся рассказывать о нашей работе в соцсетях, но в целом да – есть еще над чем работать в плане умения показывать свои результаты.

Мы, безусловно, должны помогать людям в поисках того, чем можно гордиться – в своей истории, в своей культуре. А иначе легко начать видеть лишь негатив, который в итоге может и порой ведет к тому, что людям начинает становиться стыдно быть русским, куда ни посмотри, просто кругом мы «виноваты»! Если нам будет всё время за что-то «стыдно»: за революции, за победы в отечественных войнах, за якобы политически некорректные идиомы и грамматические структуры в нашем языке, да мало ли еще за что, то останется буквально шаг до отказа от собственной идентичности.

— И что делать с этим комплексом вины, который явно насаждается этническому большинству и разрушает его?

— Делать что-то надо не с комплексами, хотя, наверное, и их можно как-то «лечить», а с причинами, которые эти комплексы порождают. Нужна государственная идеология и тщательно продуманный комплекс мер по ее реализации – от воспитания в детском садике до выверенной политики СМИ, – такой комплекс, который поможет вырастить уверенного в себе человека. Уверенного и в себе, и в величии истории и культуры своей страны.

— Ваш приход на место директора не был простым. Сложное голосование, потом невероятно долго — несколько месяцев — шло то ли утверждение, то ли неутверждение в должности. Через два года истекает пятилетний срок полномочий и этот процесс Вам предстоит пройти вновь. Каков Ваш прогноз?

— Я оптимист. Считаю, что абсолютно точно всё будет хорошо. Я не о выборах. Понятно ведь, что я не из тех, кто держится за свою должность. Это видно по моей карьере. Для меня очень важно, чтобы этот механизм – под названием Институт этнологии и антропологии РАН – работал. Важно, чтобы мы, наконец, получили право на самостоятельное хранение наших уникальных архивных документов. Важно, чтобы мы всерьез приступили к созданию музея этнографии народов России в Москве. Важно продолжать готовить кадры на самом высоком уровне. Важно – несмотря ни на что – поддерживать атмосферу международных академических дискуссий для того, чтобы в итоге на свет рождались яркие научные тексты. Да, мы в Институте ежегодно публикуем десятки книг, но сколько из них могут быть оценены как важный вклад в мировую науку? Важно осваивать известные и предлагать свои методы исследований, которые позволят нам в еще большей мере быть востребованными в практической жизни страны. Надо сделать все, чтобы нам не было стыдно за страну. Это, если хотите, пунктик в моей голове.

Не давать смеяться над собой, я в данном случае имею в виду и нашу институцию, отечественную антропологию. А пока поводы для этого, увы, есть. Приведу один пример. Преодолев жесткое сопротивление весной 2014 года на кафедре этнологии МГУ мы с коллегами-единомышленниками сделали супер-магистерскую программу подготовки антропологов, пожалуй, лучшую на то время в стране. Я был действительно счастлив. Когда я с гордостью показал ее своему коллеге и другу, тоже как и я сибиряку, но который полтора десятка лет отработал в США, тот, лукаво улыбаясь, задал вопрос: «Это программа для ПТУ?» Обидно, но по большому счету он прав. К сожалению, сейчас мы отстаем на ступеньку от того, чем живет мировое антропологическое сообщество. Соотношение, действительно, как техникум и университет.

— Когда начался этот разрыв и отставание?

— Приблизительно с середины или конца 1930-х годов, то есть довольно давно. Но мы все равно справимся. Я уверен, все будет хорошо.

Беседовала Маргарита Лянге